Из истории возрождения Петрозаводской и Карельской епархии
«Заметки о разном» Размышления о возрождении православной веры в родном
крае
«Заметки о разном», которые мы предлагаем сегодня вниманию наших читателей, – размышления воцерковляющегося человека о возрождении православной веры в родном крае, где власть почти 70 лет усердно выколачивала дух, впитанный северянами от духа Православной Церкви.
Константин Васильевич Гнетнев – член Союза писателей России, известный в Карелии автор целого ряда очерковых и публицистических книг, лауреат Государственной премии Республики Карелия в области культуры, искусства и литературы 2008 года.
Главная тема его очерков – Карельское Беломорье. Он много пишет об истории Поморья, о людях этого сурового северного края и старинной поморской культуре. В 2003 г. в Петрозаводске вышла книга К.В. Гнетнева «Канал. Беломорско-Балтийский канал. 1938-2003». Это – история канала, написанная к его 70-летию, и в ней «не было» людей, их судеб и жизни. В новой книге о ББК «Беломорканал: времена и судьбы (2008 г.), автор представил неизвестные прежде документы, воспоминания, письма и фотографии. «…Их было много, известных, а больше неизвестных героев и мучеников, наших предшественников и современников, оставивших след в истории многострадального Отечества. О чем думали они? Как жили и работали? Чем руководствовались в поступках и каким образом за них расплачивались? Об этом книга…», – пишет К.В. Гнетнев.
* * *
Константин Гнетнев
Заметки о
разном
Благословение Патриарха
13 –14 августа 1990 года в Республике Карелия произошло событие, которое останется в истории очень важной для нас строкой. В Петрозаводск прибыл Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Три обстоятельства делали этот визит историческим. Это был первый официальный выезд вновь избранного Патриарха в отдаленные пределы Отечества, в северо-западную провинцию. И то, что первой на пути Святейшего оказалась Карелия, делает всем нам честь. В республиканских пределах была восстановлена самостоятельная епархия, выделенная из Ленинградской (ныне Санкт-Петербургской) митрополии. В Крестовоздвиженском соборе Петрозаводска Патриарх возвел на епископскую кафедру благочинного архимандрита Мануила.
Как водится, высокого гостя познакомили с историческими местами, свозили на остров Кижи, а вечером в большой зал мэрии пригласили журналистов, чтобы поговорить о впечатлениях. Час, отведенный на вопросы-ответы, пролетел быстро, и вот уже многочисленные сопровождающие встали у прохода в ожидании, когда Патриарх покинет зал, а некоторые газетчики побежали в редакции писать отчеты. Но Патриарха никак не хотят отпускать. Откуда-то появились книжки, открытки, их все подкладывали и подкладывали на стол перед Предстоятелем Русской Православной Церкви, требуя автографов.
И я вместе со всеми встал у прохода, ждал, когда закончится пресс-конференция, и Патриарх выйдет. В зале было жарко, хотелось на набережную, на воздух, к воде.
– Что же это они все с автографами-то? А благословения у Патриарха никто не попросит, – услышал я слабый, но четкий голосок. Невысокий и худощавый старичок в монашеской одежде стоял рядом со мной. Ласковые глаза его, казалось, ждали ответа.
– Люди мы современные, – начал я нерешительно. – Мы же ничего в этом не понимаем. Тут ведь нужны какие-то… особые чувства, что ли, совсем другое настроение, наверное...
Что касалось меня, то это была чистая правда. К тому времени я не открыл ни одной православной духовной книги, и если и бывал в церкви, то не более раза, и то пять минут. Куда идти, что там следует делать, чтобы не показаться нелепым? Этого я не ведал, и от того было совестно и хотелось сразу уйти. И как старичку ответить на вопрос, откровенно не знал.
– А вот сейчас Патриарх будет проходить мимо, сказал неожиданно старичок все таким же тихим голосом, – а я его попрошу вас благословить.
Спина мгновенно покрылась липким потом. «Да что же это такое, – подумал я в ужасном смятении. – Для чего? Зачем?!»
И я снова повернулся к старичку и сбивчиво зашептал, что и я такой же, как другие, что ничего не понимаю, зачем благословение, и я даже не знаю, как мне себя вести… И еще что-то бормотал в том же смысле. Однако старичок молчал и, похоже, меня уже не слушал.
«Почему же не спросит, хочу ли благословения, – лихорадочно думал я, еще больше потея от смущения. – Почему не поинтересуется, хожу ли я в церковь и крещеный ли я? Я ведь вовсе не крещеный?!»
Однако мой сосед старичок ни о чем меня больше не спрашивал.
Как обреченный, смотрел я на стол президиума, где Патриарх подписывал последние книжки. Вот он отложил перо, встал, все расступились, и главный во всей Русской Православной Церкви человек направился прямо к нам. Легонькими ручками старичок забрал у меня сумку с блокнотом, молча затолкнул в потную подмышку, а потом деловито сложил крестом мои одеревеневшие от страха ладони. И когда Патриарх почти поравнялся с нами, выступил на полшажка вперед и что-то тихо ему сказал. Патриарх остановился напротив, и я вблизи, почти в упор, увидел бездонной глубины глаза, пронизывающие, казалось, до самого сердца…
Патриарх задержался всего на секунду. Он осенил меня крестным знамением, резко повернулся и направился к выходу. Вслед за ним ушел и мой сосед, маленький, почти невесомый старичок в развевающейся монашеской одежде.
Совершенно потерявшийся от события, неожиданно свалившегося мне на голову, ушел я с пресс-конференции. Много вопросов сидели во мне занозой и не давали покоя: что это такое вообще – патриаршее благословение? Что оно означает? И как мне теперь с ним быть?
На следующий день ежедневная республиканская газета вышла с отчетом о пресс-конференции. Отчет заканчивался примерно такой фразой: «А точку в пресс-конференции поставил председатель Союза журналистов Карелии, который воспользовался моментом и попросил у Патриарха благословения…» Вот, мол, какой ловкий.
На этом дело не кончилось. Спустя несколько месяцев, дочь неожиданно потребовала, чтобы ей «купили крестик». Мы решили, что это каприз, мол, увидела крестик у какой-нибудь из своих подруг, подумала, что украшение, и захотелось такое же. И решили пропустить просьбу мимо ушей в надежде, что скоро позабудет. Объяснили, что крестики просто так не продаются, что для этого нужно креститься в церкви, а это целая история. Однако объяснения дочь не устроили. Она день ото дня она все настойчивее требовала крестик, никакие объяснения и обещания не помогали, она стала безутешно плакать. И уже когда никакие отговорки не помогли, пришлось вместе с ней идти в храм и неуклюжим взрослым дылдой среди стайки из десятка ребятишек принимать святое крещение…
А позже по фотографиям мне назвали и имя старичка-монаха, моего соседа по пресс-конференции. Им оказался митрополит Ленинградский и Ладожский Иоанн. На вопрос, который меня долго томил, – почему, подводя под патриаршее благословение, митрополит так ни о чем меня не расспросил, игумен Тихон, будущий эпископ Холмогорский и Архангельский ответил туманно: «Просто человек он хороший».
Митрополит Иоанн (Снычев) и епископ Мануил. Петрозаводск, 14 августа 1990
года
Патриарх Алексий в Петрозаводске 13.08.1990
Епископ Маниул в Вирме, Поморье. 1992 год
Прозорливость
О визите Святейшего Патриарха Алексия на остров Кижи много позже рассказал мне Сергей Пахомов. В конце 80-х он работал председателем местного совета народных депутатов на соседнем острове Сенная Губа. Остров Кижи с окрестными деревеньками входили в сферу его ответственности. И хотя всей прошлой жизнью он воспитан как человек сугубо практический, к Православию, к Церкви отношение у Сергея очень уважительное.
– В 1988 году звонят мне в Сенную из Петрозаводска: «Быстренько поезжай в Кижи. Туда едут попы, встретишь…» Тогда ведь отношение к священникам было, сами помните, какое. Смотрю, спускается с теплохода нынешний Патриарх Московский и всея Руси Алексий, тогда еще митрополит Ленинградский и Новгородский, с большой свитой. В свите кто-то из наших, из Совета министров и Верховного Совета. Думаю, что я, малый, буду делать, среди таких больших начальников?
Митрополит Алексий ступил на остров и первым делом говорит: «Есть ли здесь советская власть?» Делать нечего – подхожу, представляюсь. Он поставил меня рядом с собой и никуда более не отпустил, пока все не посмотрели. На трапезе посадил о левую руку, подарил диск с церковными песнопениями и со своим автографом. А когда прощались, посмотрел в глаза и говорит: «Вы много работаете. Ждите, скоро у вас будет прибавление».
За все время осмотра мы с ним ни разу не говорили о личном, тем более о моей семье. Разумеется, я не говорил митрополиту, что стал первым арендатором на всем Заонежском полуострове. Арендовал у совхоза гектар картофельного поля, убился весь, но вырастил урожай, какого в этих местах никто прежде не видел: 210 центнеров с гектара. Хотел доказать, что здесь можно отлично хозяйствовать. И, конечно, я подумал, что, наверное, зарплату поднимут. А через три месяца моя жена родила ребенка. В ту пору она на шестом месяце ходила… Откуда митрополиту Алексию об этом могло быть известно в Ленинграде, до сих пор в толк не возьму? Ведь о наших семейных делах даже мое начальство в райцентре не знало…
«Владыко, наш народ жив!»
В конце лета 1992 года епископ Мануил благословил меня поучаствовать в организации архипастырской поездки в Поморье. Предстояло посетить Беломорск и поморские села Вирму и Сумский Посад, что расположены к востоку по побережью Белого моря. С конца 30-х годов не бывали в этих местах священнослужители, а в сане епископа, может, и поболе века. Мне явственно представлялось, как на месте последнего подвига святого Елисея Сумского, с высокого обрыва над рекой Сумой прозвучат позабытые слова молебна, и как возликуют души православных сумлян, живущих ныне и уже упокоившихся на старинном кладбище неподалеку.
Однако все это только ждало впереди. А пока епархиальный секретарь игумен Тихон сообщил, что рассчитывать нужно человек на 30-35, и что «вы же понимаете, что денег у епархии ни на что нет…». Я начал со звонка районному начальству и тут же был огорошен пренеприятным известием: мэр в отпуске, его первый заместитель уехал на учебу, а второй (и последний) заместитель болеет. Районом управляет начальник отдела народного образования, причем в основном по телефону, поскольку тоже пребывает на больничном… Мне показалось, что дело обречено на провал, поскольку поддержки ждать не от кого. Но ошибся. Через неделю-другую беспрерывных усилий мы получили в свое распоряжение и автобус, и гостиницу, и питание, и самый горячий душевный прием.
Все так и вышло: вчера еще не было ничего, а сегодня все есть. Чудо! Не хочу на этом останавливаться, поскольку люди церковные сталкиваются с подобным очень часто, а далекие от церкви все равно не поверят.
И вот подходит к завершению долгожданная пастырская поездка. Впереди Сумский Посад. «Где же мы служить будем? Придут ли люди?», – волнуется епископ Мануил. И вот уже старый мост и обрыв над Сумой, с которого все село виднеется, словно на ладони, и… большое стечение народа на том самом речном обрыве, где некогда стояли величественные сумские храмы. А когда епископ подошел к людям, и раздались слова приветствия, мы услышали возглас немолодой женщины: «Владыко, наш народ жив!»
Только после молебна, в душевном разговоре стал понятен смысл этого возгласа. Оказывается, после закрытия местного храма в конце 30-х годов жителей села крестила в православную веру местная старушка Таисия Ивановна, которая жила в «кельюшке» за бывшей церковью. Она долго крестила сумлян втайне от власти, и люди эти поныне живут в селе, живут и уже не одно десятилетие ждут к себе священника…
Тут следует пояснить, что есть у православных особый чин крещения «страха смертного ради», когда обряд провести может не священник, а любой крещеный христианин. Человек не только на войне, но и в мирной жизни может оказаться в таких трудных ситуациях, когда надежды на благополучный исход может и не увидеть. В такую минуту он может принять святое крещение от товарища по окопу или по промысловой бригаде в разбушевавшемся море. И будет считаться пред Господом полноправным членом Церкви Христовой. Но если опасность миновала, обряд крещения следует завершить у священника.
Вот, оказывается, что обозначал возглас немолодой женщины при встрече епископа Мануила в поморском селе Сумский Посад. Больше чем полстолетия сумляне ждали, когда соединится, наконец, разорванная цепь нормальной христианской жизни. И придет время, когда святое крещение можно будет естественным образом завершить и впредь исповедовать Христа, не опасаясь притеснений. И дождались. Вот она и соединилась. «Владыко, наш народ жив!» Слава Тебе, Господи!
«Не судите…»
На субботней службе прямо передо мной оказалась больная девочка. Лет двенадцати-тринадцати, опрятно одетая, с чистым белым личиком и голубыми глазами, тронутыми каким-то иным, недоступным нам знанием. Больно было смотреть, как она шла – рывками, выбрасывая то одну, то другую ногу, и с трудом удерживая равновесие при каждом таком рывке.
А церковь полна народу: праздник. Как тут пройти? Правая рука у девочки совсем не слушается, и даже положить крест не всякий раз получается. Она то левой рукой поддержит правую, то и вовсе левой начинается креститься.
И понимаю я, что девочке думается, будто дело именно в этой ее правой руке, которая не слушается. Она все время пытается закатать повыше рукав кофточки и освободить локоть, но мало это помогало, мало. Вот она подошла к иконе Богоматери, приложилась, а потом и локоток свой худенький приложила, что-то несвязно приговаривая при этом. И такая жалось на меня напала при виде этого, так тоскливо стало на сердце от беспомощности и ясного не ожидания чуда, что хоть плач.
А тут и священники вышли в центр храма и помолились, и спели канон. Как это всегда бывает, народ подался в стороны, и девочку прижали, да так, что она едва не упала. И стал я роптать и в душе осуждать священников. Ну что им стоит, думал я, подойти, сказать утешительное словечко, оказать хотя бы какой-нибудь знак внимания. Ведь она, быть может, воспримет это как благословение и укрепиться в своих надеждах.
Началось миропомазание, и девочка тяжело раскачиваясь и ступая, подошла и приняла святой крест светлым своим лобиком. Потом закатала рукав и подставила локоток, и священник начертал крест и на локотке… И после, вдруг, вовсе не по чину, он нежно растер миро по локотку легкими круговыми движениями тонких своих пальцев…
И так неожиданно это произошло, так не по правилам, что внутри у меня все оборвалось. И я почувствовал, как напряглось все ее существо, как тонко запела в ожидании неведомого будущего израненная болезнью девичья душа. И слезы брызнули у меня из глаз…
В книге о Валааме русского писателя Ивана Шмелева есть рассказ о встрече со старым монахом-схимником. Писатель набрел на его лесную избушку случайно и был очень удивлен, что схимник угощает чаем с медком и с белым хлебом. «Что это за монашеский подвиг такой – с белым хлебом и медом», – осудил в своей душе схимника будущий знаменитый православный писатель.
Словно отвечая на осуждение, монах рассказал, что был когда-то мастеровым в Питере, пьяницей и бродягой. И по всему выходило, что должен был вскорости пропасть, замерзнуть где-нибудь под забором. С отчаяния уехал он на Валаам и работал на острове в монастыре много лет, вовсе не рассчитывая ни на какие духовные подвиги. Мало того, считая себя ни к чему доброму и хорошему недостойным.
И вот прошло много лет, новая жизнь прожита – совсем другая, высокая жизнь, наполненная трудным духовным деланием. И монахи сами призвали его, бывшего пропащего человека в ряды братии, и стал он среди них не последним. И уж совсем к закату лет и в тяжелой болезни принял монах схиму и вот живет в лесу в молитве, духовной радости и в ожидании смерти.
И устыдился писатель своего осуждения. И рассудил: какой может быть для этого старика грех в куске белого хлеба, когда он совершил над собой и перед Богом такой подвиг во спасение души? И кто же он сам, чтобы осуждать?
Во время той лесной встречи Шмелеву исполнилось всего двадцать лет. Он был московский студент. Но я-то почти старик. И все туда же…
Самодеятельность
На ранней литургии священник завершил проповедь объявлением, что Преосвященнейший Архиепископ Мануил благословил его впредь служить в другом храме. Священник пригласил приходить, чтобы вместе помолиться у мощей святителя Николая, и попросил у всех прощения: «Все мы люди не без греха…»
Интересный он батюшка, молодой и не очень еще опытный, но словно бы истекающий добротой. Почему-то мне именно таким представляется настоящий деревенский священник, с его умением необидно рассудить, с простодушно-лукавым взглядом искоса и полнеющий крепкой молодой полнотой. Таких любят в деревне ребятишки и собаки и очень уважают пожилые женщины.
А вот храм, в который перевели священника, мне поначалу не понравился. Деревянный, маленький, где пять человек уже толпа, а царские врата вот они – рукой можно дотянуться. И служба какая-то не такая. В первый раз мне показалось даже, что собрались хорошо знакомые между собой люди и сосредоточенно занимаются только для них интересным делом, словно какой-нибудь самодеятельностью.
И только потом, со временем, вдруг увиделось все иначе. Все здесь показалось близким, теплым и будто бы домашним. И с этой переменой все как-то само собой встало на свои места. И просьбы священника непременно оставлять пальто и вещи в притворе («не опасайтесь, ничего не пропадет»), и его выходы посреди службы с объяснениями смысла только что прочитанных мест из Евангелия, и даже неожиданные просьбы к прихожанам, чтобы не пели, а дали петь хору…
И в слове «самодеятельность» я еще больше укрепился. Именно здесь, в маленькой деревянной церкви на бывшей городской окраине это слово приобрело для меня, может быть, истинный, глубинный смысл. Самодеятельность, подумалось мне, – это ведь вовсе не тогда, когда в свободное время занимаемся не своим делом, но только если трудимся сами и над собой. Когда не кто-нибудь другой назначенный, а ты сосредоточенно и без устали стараешься над очищением и формированием не чужой, но собственной души.
«Аксиос!»
В воскресенье на поздней литургии Архиепископ Мануил рукоположил во пресвитера невысокого монашка из далекого заозерного монастыря. На проповедь они вышли вместе, Владыка его ласково приобнял, назвал «братом», и глаза монашка сияли плохо скрываемым счастьем.
И я подумал, что вот это и есть, наверное, настоящее счастье – услышать, как при огромном стечении народа сам архиепископ возгласит «аксиос!» – «достоин», наденет серебряный крест и ласково назовет братом.
И мне представилось, как монашек будет неожиданно просыпаться среди ночи в своей холодной и темной келии в заваленном снегами монастыре и среди звенящей тишины вспоминать эту залитую светом большую церковь, полную народа, и жар свечей, и возглас «достоин», и ласковое слово «брат».
От этих воспоминаний ему будет хорошо и потом, под утро, когда под высоким и иссиня-черным небом (в таких отдаленных местах небо всегда особенно черное) придется откапывать в метровом снегу дорожку к дровам и проруби.
И молиться он будет еще горячее и с новой страстью. Потому что знает, что да, да, и «брат», и «аксиос», но на самом деле он еще не готов, недостоин, очень недостоин, и ему нужно много стараться, чтобы стать совершеннее и чище, чтобы угодить Богу. И я думаю даже, что, может быть, в эти дни он попробует совсем не ложиться спать.
Молчание – золото
Преподобный Арсений (Арсений Великий, память 21 мая) однажды записал в своей закапанной воском и потертой тетрадке: «Много раз раскаивался я в своих словах, а в молчании – никогда». Он помнил сказанное в Писании: когда-то придет время ответить за всякое сказанное слово. Но мы-то об этом забыли. Нам всё некогда. И какое же горькое раскаяние ждет нас впереди.
Любит ли русский жить
В чеховской «Степи» («История одной поездки») встретил фразу: «Русский человек любит вспоминать, но не любит жить». Весь этот поэтически-щемящий и нежный рассказ о мальчишке, которого впервые отправили из родного дома на учебу, в город, к незнакомым людям, и он долго-долго едет по степи с обозом и смотрит в небо и окрест, видит какие-то незнакомые лица, слышит обрывки разговоров, задремывает на своем возу и неожиданно просыпается и снова смотрит на степь и на мутное от дневного жара небо – все это ничто иное, как воспоминание самого Чехова. И я мучительно думаю, что он хотел сказать этой фразой о русском человеке с его нелюбовью к жизни? И что это вообще значит – любить жить? Склонность к комфорту и неге, так свойственной иным нациям? Стремление, которое англичане определяют известной фразой про «мой дом – моя крепость»? Или еще что-то? Может быть, Антон Павлович так определил тысячелетием заложенную в подсознание русского православную идею о земной жизни, как «неглавной», как преддверии к жизни настоящей, горней? Не знаю. Но когда перечитываешь «Степь», постоянно помня эту фразу, почему-то особенно жалко становится этого деревенского мальчишку, уезжающего в город и, вероятно, навсегда. И уж совершенно точно понимаешь, что ничего хорошего его там не ждет.
Дорога на Север
Название государства «Норвегия» произошло от старо-норвежского «Норд вегр». На русский язык это переводится просто: «Дорога на Север». Любопытно, что название громадного народа, населяющего государство Россия – русские – всего лишь прилагательное (какие?), тогда как название любого иного народа на Земле представляет собой имя существительное.
Странно, не правда ли: название великого народа с тысячелетней историей – прилагательное, и целая страна – всего лишь «дорога».
Я задумался об этих удивительных и вовсе не очевидных, на первый взгляд, глубинных общностях русских с норвежцами после того, как прочитал у Геннадия Фиша прежде распространенное (особенно в послевоенное время) полушуточное-полусерьезное утверждение о том, что датчанин – это француз Скандинавии, швед – это англичанин Скандинавии, а норвежец – это русский Скандинавии. Фиш дополняет утверждение о нашей корневой похожести историческим фактом буквально убийственной (кто понимает) силы. В чудовищную по тяжести экспедицию к Северному полюсу на судне «Фрам» Фритьоф Нансен пригласил только двух иностранцев. И оба они оказались русскими.
Старость
Просматривая в очередной раз домашние фотоальбомы, я понял, что при съемке стариков главное заключается в том, чтобы не показать усталости. Потухшие глаза, опущенные плечи… Усталость – вот главный признак старого человека.
Любопытно, что в обыденном сознании жить долго считается хорошо. Это не верно. Даже в Библии говориться о человеке по имени Симеон, который занимался переводами пророческих книг до Рождества Христова и однажды, дойдя в работе до места, где говориться, что Дева родит Сына, усомнился. Тогда ему было явлено Духом Святым, что он не умрет, пока сам не примет в свои руки Божественного Младенца.
Очень долго пришлось прожить на земле Симеону в ожидании этого события. Он дано не мог работать, по немощи своей даже не посещал храма. Он ждал смерти, как освобождения, как ждут узники, заключенные на долгий срок. И можно представить себе, как тяжело ему было и как обрадовался он, когда «по вдохновению» пришел-таки в храм, куда в этот час родители принесли Младенца Иисуса Христа, чтобы совершить над ним «законный обряд». Иначе говоря – обрезание.
Мне хочется думать, что Симеонова радость, его восторг вызваны и долгожданным приходом Спасителя в мир, и обычной человеческой радостью избавления от тягот тленной земной жизни. С тех пор больше двух тысяч лет каждый день при отпевании усопших звучат в молитве ликующие Симеоновы слова: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром…» Иными словами, дай же мне наконец умереть, Господи, ведь Ты же обещал! #9;
Отцовский долг
Заехал в Сегежу попить чаю с моей однофамилицей Маргаритой Ивановной. Она была женой мощного русского мужика, боевого офицера и фронтовика Андрея Аверьяновича, который родился в родной деревне моего отца и деда, что под Ельцом. Много он рассказал мне о том месте, где на роду было написано родиться и жить мне, да Сталин не дал. Теперь Андрея Аверьяновича нет, и я заезжаю в его дом, чтобы поговорить о нём самом.
В нынешний приезд выяснилось, что на фронте он много курил, а после войны часто любил говорить, что папироса не раз спасала ему жизнь. Выйдешь, мол, из землянки на улицу покурить, а тут прямое попадание снаряда, и никого нет … Маргарита Ивановна подтвердила: действительно, бывало несколько раз именно так – оставался жив, причем в самых невероятных случаях.
Только вот друзьям Андрей Аверьянович никогда не рассказывал, что спасла его не папироса, а отец. Отец всю войну жил в деревне, держал корову, хозяйство, много работал и непрерывно молился. «Подоит, обиходит корову, – рассказала Маргарита Ивановна, – молоко процедит и на колени перед образами – молить Бог за троих сыновей на фронте. Всю войну, считай, на коленях простоял и всех с войны вымолил. Все трое вернулись целехоньки».
Вот вам и папироса.
«Мне отмщение…»
В книге об Оптинских новомучениках, убитых на Пасху 1993 года иноках Оптинского мужского монастыря о. Василии, о. Феропонте и о. Трофиме (Н. Павлова, Пасха Красная, М., Апостол веры, 2007) есть рассказ одной бабушки том, как Господь карает тех, кто поднимает руку на святое, Божье:
«Однажды пошли мы с медсестрой и дочкой Таней в больницу. А жара, пить хочется. И медсестра говорит: «Зайдем в этот дом, у меня тут знакомые живут». Зашли мы. А я как села со страху на лавку, так и встать боюсь: на печи три девочки безумные возятся – лысенькие, страшные и щиплют себя. Не стерпела и спрашиваю хозяйку: «Да что ж за напасть у тебя с дочками?» «Ох, – говорит, – глухие, немые и глупенькие. Всех врачей обошла, а толку? Медицина, объясняют, бессильна. Один прозорливый оптинский старец вернулся тогда из лагерей и исцелял многих. А я прослышала и бежать к нему. Взошла на порог и еще слова не вымолвила, а он мне сразу про мужа сказал – это ведь он разрушал колокольню в Оптиной пустыни и сбрасывал вниз колокола. «Твой муж. – говорит, – весь мир глухим и немым сделал, а ты хочешь, чтоб твои дети говорили и слышали».
История заурядная. Даже мой скромный опыт журналиста дал возможность записать в карельских деревнях несколько подобных историй. М. П. Ипатов рассказывал, как в 20-30 годы в 32 километрах от его родной деревни Вохтозеро Кондпожского, а в ту пору Петровского района, в деревне Масельга безбожники рушили местную церковь, сбрасывали наземь колокола. Особенно старался местный активист комсомольский вожак. Был он грамотен и самоуверен, и ждала комсомольца, несомненно, большевистская карьера. Бабки сделать ничего не могли, только ругались и предупреждали парня: «Не тронь церковь! Большая беда будет!» Он смеялся в ответ и с издевкой спрашивал: «И что мне от вашего Бога будет?» И одна старушка сказала: «Задом из избы выходить будешь…»
Колокола в Масельге сбросили, церковь онемела. Прошло невеликое время, и парень вдруг заболел, скрючился-согнулся вперед, ходить не может. Подойдет к двери, а через порог шагнуть не может, тогда задом переползет порог и сядет на ступеньку крыльца. И только одна у него осталась радость – целыми днями тихонечко сидеть, щурясь на солнце, и смотреть на деревню и на дорогу. Вечером, так же задом, он в избу заползал.
Однажды мне довелось попасть на праздник Пасхи в деревню Кукшегора Олонецкого района. Сходили на кладбище, попили чаю с пирогами, выпили по стопке, и женщины рассказали мне, как у них рушили церковь. Священника к тому времени уже увезли в район, и бабушки пугали мужиков, которые рубили кресты и сбрасывали наземь купола, болезнями и смертями. Теперь женщины вспоминают: и года не прошло, как участники погрома пострадали – один обезножел и превратился в неподвижную колоду, другой внезапно заболел какой-то неведомой болезнью и умер, третий руки на себя наложил. И года никто не пережил.
В Олонце знаю лекаря-искусника Владимира Александровича Богданова, ветерана войны, мудрого, легкого и веселого человека. Я писал о нем очерк в газету. Прадедом его был учитель из села Мегрега, принявший затем священнический сан и служившим в деревеньке Вагвозеро того же района. Звали деда Петр Иванович Ухотский. В 1924 году Ухотского арестовали и вместе с другими повели в Лодейное поле, чтобы отправить в лагеря. Этап был не первый, и священник знал, что последует дальше, и не захотел испытывать всё, что обещали ему большевики. На середине пути на одном из привалов батюшка отошел от колонны арестованных, совершил над собой литию – отпевание, лег и объявил, что дальше не пойдет. Конвоир – олонецкий милиционер по фамилии Андреев тут же застрелил священника. Говорили, что Андреев был молод, крепок и очень жизнелюбив. Однако спустя несколько месяцев его нашли повесившимся. Никаких причин для такой страшной смерти многочисленные родственники придумать так и не смогли.
