ПРАВОСЛАВИЕ В КАРЕЛИИ
Информационный портал Петрозаводской и Карельской епархии

Страница Архиепископа | ИсторияХрамы | Монастыри | Святые | Газета "Сретение" | Архив
Беседы о Православии | Календарь | НовостиОбъявления  | E-mail


ЛЮБОВЬ - ВЫСШАЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ КО СПАСЕНИЮ
богословский анализ

Любовь — основа христианской жизни, основа Спасения. Апостол любви Иоанн Богослов, обращаясь к верным, пишет: Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши. Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга. Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас. Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаем из того, что Он дал нам от Духа Своего. И мы видели и свидетельствуем, что Отец послал Сына Спасителем миру. Кто исповедует, что Иисус есть Сын Божий, в том пребывает Бог, и он в Боге. И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем. Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас. Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего (1 Ин. 4, 7-21).

Любовь - душа мировой жизни. Без любви и ум мертвит и даже праведность устрашает. Настоящая христианская праведность в единении любви и истины по слову Псалмопевца: Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются (Пс 84, 11). В этом единении любовь направляется истиной, а истина раскрывается в любви. Любовь к падшему творению подвигла Бога Отца спасти мир, во зле лежащий: Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через Него (Ин. 3, 16-17). Сострадательностью, милосердием и любовью проникнуты все земные деяния Сына Божия от Воплощения до Крестной смерти, послужившие избавлению людей от греха, проклятия и смерти.

ХРИСТИАНСКАЯ ЛЮБОВЬ - ДАР СВЯТОГО ДУХА

Любовь в христианском понимании — это дар Святого Духа, по слову апостола Павла: Любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам (Рим. 5, 5). Это тот необходимый дар Святого Духа, без которого христианская вера и жизнь вообще невозможны. В своем «Гимне любви» апостол Павел неопровержимо свидетельствует о превосходстве любви над всеми прочими добродетелями, дарованными нам Духом Святым, ибо без любви они не имеют никакой цены и не приводят человека к Спасению: Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы (1 Кор. 13, 1-3).

Таким образом, и вера наша, и уставное благочестие, и богословские познания, и даже дары чудотворения и пророчества — все это теряет всякое значение, обесценивается, превращается в ничто, если у нас нет дара любви, этого определяющего признака «ученика Христова», ибо Сам Господь дал новую заповедь апостолам в прощальной беседе: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13, 34 -35).

Именно дар Божественной любви создает Церковь как единосущие человеческих душ по образу Единосущной и Нераздельной Троицы. «Церковь, говорит В. Н. Лосский, – есть образ Пресвятой Троицы. Отцы это постоянно повторяют, канонические правила подтверждают». Дар Божественной любви создает внутреннюю, невидимую, онтологическую сторону Церкви как мистического Тела Христова. Потому без этого дара нет Церкви в указанном смысле слова и нет Спасения. С другой стороны, в Послании апостола Иоанна сказано: Бог есть любовь (1 Ин. 4, 8, 16), то есть любовь есть содержание Божественной Жизни и поэтому стяжавший любовь Божественную в силу одного этого становится бессмертным, ибо Божественная Жизнь не подлежит смерти: Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти (1 Ин. 3, 14).

Итак, если христианская любовь по своему происхождению есть дар Божий, то по своей природе она есть единосущие человеческих душ, создающее Церковь как живой организм любви, как мистическое Тело Христово, или иначе — как невидимую онтологическую сторону Церкви. В Своей Первосвященнической молитве Спаситель молился о таком единстве Своих учеников и всех последователей, которое существует в Божественной жизни Пресвятой Троицы: Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их: Да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин. 17, 20—21). В этих словах ясно выражена сущность христианства: оно не является каким-то отвлеченным учением, которое принимается разумом. Христианство — это жизнь, в которой отдельные личности силою Божественной Любви объединяются нераздельно и неслиянно в одно многоипостасное Существо, представляющее собой Церковь с ее внутренней, незримой стороны. Спасает и вводит в жизнь вечную только приятие в себя, внутрь своей души. Божественной Жизни Триипостасного Бога, которая состоит во взаимной самоотдаче каждой Ипостаси (Отца, Сына и Святого Духа) друг другу, когда каждое ипостасное «Я» существует в другом «Я». Это есть предвечное самоотвержение и смирение, дающее бесконечное блаженство любви, и тому, кто причастился Божественной Любви, открывается тайна Триединства в меру его причастности. Протоиерей Георгии Флоровский (1893-1979) писал: «Заповедь любви Господь возводит к тайне Троичного единства, ибо эта тайна есть Любовь... Можно сказать, Церковь есть в твари Образ Пресвятой Троицы, потому и связано откровение Троичности с основанием Церкви». Все изложенное можно резюмировать словами священника Павла Флоренского: «Любить невидимого Бога — это значит пассивно перед Ним открывать свое сердце и ждать Его активного откровения так, чтобы в сердце нисходила энергия Божественной Любви. «Причина любви к Богу есть Бог» (святой Бернард Клервоский). «Напротив, любить видимую тварь – это значит давать воспринятой Божественной энергии открываться через воспринявшего, во вне и окрест воспринявшего — так же, как она действует в самом Триипостасном Божестве, — давать ей переходить на другого, на брата. Для собственных человеческих усилий любовь к брату абсолютно невозможна. Это дело силы Божией. Любя, мы любим Бога и в Боге».

Только познавший Триединого Бога может любить истинною любовью. Если я не познал Бога, не приобщился Его Существу, то я не люблю. И еще обратное: если я люблю, то я приобщился Богу, знаю Его. Тут прямая зависимость знания и любви к твари. Центром исхождения их является пребывание - себя в Боге и Бога в себе.

А что мы познали Его, узнаем из того, что соблюдаем Его заповеди. Кто говорит: «я познал Его», но заповедей Его не соблюдает, тот лжец, и нет в нем истины; а кто соблюдает слово Его, в том истинно любовь Божия совершилась: из сего узнаем, что мы в Нем. Кто говорит, что пребывает в Нем, тот должен поступать так, как Он поступал (1 Ин. 2, 3—6). Но пока еще это взаимосопребывание Бога и человека есть положение свободной веры, а не факт принудительно-властного опыта. Почти исключительно этой зависимости посвящены Иоанновы Послания.

Всякий любящий рожден от Бога (1 Ин. 4, 7). Это не только изменение или улучшение, или усовершенствование, нет, — это есть именно исхождение от Бога, приобщение Святому. Любящий возродился или родился во второй раз — в новую жизнь, он соделался «чадом Божиим», приобрел новое бытие и новую природу, был «мертв и ожил» для перехода в новое царство действительности (это-то и говорит притча о блудном сыне; см. Лк. 15, 32). Пусть другим — людям с «окаменевшим сердцем» — он продолжает казаться тем же, просто человеком. Но на деле в невидимых недрах его «блудной» души произошло таинственное пресуществление. Прекращение и агония абсолютного скепсиса были лишь муками рождения из тесной и темной утробы плотской жизни в необъятную ширь жизни бесконечной и всесветлой. Любящий перешел от смерти к жизни, из царства века сего в Царство Божие. Он соделался причастником Божественного естества (2 Пет. 1, 4). Он явился в новый мир Истины, в котором может расти и развиваться; в нем пребывает семя Божие — семя Божественной Жизни (1 Ин. 3, 9), семя самой Истины и подлинного ведения. Зная Истину, он понимает теперь, почему произошло с ним такое изменение: Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти. Всякий, ненавидящий брата своего не имеет жизни вечной, в нем пребывающей (1 Ин. 3, 14—15). Не имеющий жизни вечной - то есть не вошедший в жизнь Пресвятой Троицы, – и любить-то не может, ибо сама любовь к брату есть некое проявление, как бы истечение Божественной силы излучаемой любящим Богом.

Не юридически-моральный, а метафизический смысл имеет положение: Кто говорит, что он во свете (в истине.—Ред.), а ненавидит брата своего, тот еще во тьме (в неведении.— Ред.). Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна (то есть тьмы неведения. - Ред.). А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза (1 Ин. 2, 9-11). Свет — Истина, и эта Истина непременно выявляет себя; вид ее перехода на другого — любовь, точно так же, как вид перехода на другого упорствующей, не желающей признать себя за таковую тьмы неведения — ненависть. Кто делает добро, тот от Бога: а делающий зло не видел Бога (3 Ин. 1, 11).

Нет любви — значит нет истины; есть истина — значит неотменно есть и любовь. Всякий, пребывающий в Нем, не согрешает; всякий согрешающий не видел Его и не познал Его (1 Ин. 3, 6). Всякий, рожденный от Бога, не делает греха, потому что семя Его пребывает в нем; и он не может грешить, потому что рожден от Бога. Дети Божий и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего (1 Ин. 3, 9 —10). Любовь с такой же необходимостью следует из познания Бога, с какой свет лучится от светильника и с какой ночное благоухание струится от раскрывшейся чашечки цветка, «познание делается любовью» (святой Григорий Нисский). Поэтому взаимная любовь учеников Христа есть знамение, знак их наученности, их ведения, их хождения в Истине. Любовь есть собственный признак, по которому признается ученик Христов (Ин. 13, 35).

Но нельзя было бы сделать большей ошибки, как отождествив духовную любовь ведающего Истину с альтруистическими эмоциями и стремлением ко «благу человечества», в лучшем случае опирающимися на естественное сочувствие или на отвлеченные идеи. Для любви в последнем смысле все начинается и кончается в эмпирическом деле, ценность подвига определяется его зримым действием. Но для любви в смысле христианском эта ценность относительная, внешняя. Даже нравственная деятельность, как-то: филантропия, борьба за социальное равенство, обличие несправедливости, взятые сами по себе, вне Божественной любви, не имеют подлинной духовной ценности. Не внешность разного рода «деятельностей» желательна, а благодатная жизнь, переливающаяся в каждом творческом движении личности. Кроме того, эмпирическая внешность как таковая всегда допускает подделку. Ни одно время не смеет отрицать что лжеапостолы, лукавые делатели, принимают вид Апостолов Христовых, что даже сам сатана принимает вид Ангела света (2 Кор. 11, 13—14). Но если все внешнее может быть подделано, то даже высший подвиг и высшая жертва — жертва жизнью своей — сами по себе — ничто; если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви, не имею, — нет мне в том никакой пользы (1 Кор. 13, 3).

Любовь вне Бога — лишь естественное, природно-космическое явление, мало подлежащее христианской однозначной и безусловной оценке. Тем более само собою ясно, что здесь употребляются слова «любовь», «любить» и производные от них в их христианском смысле и оставляются без внимания привычки семейные, родовые и национальные, эгоизм, тщеславие, властолюбие, похоть и прочие «отбросы» человеческих чувств, прикрывающиеся словом любовь.

Истинная любовь есть выход из эмпирического и переход в новую действительность. Любовь к другому есть отражение на него истинного ведения, а ведение есть откровение Самой Триипостасной Истины сердцу, то есть пребывание в душе любви Божией к человеку: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас (1 Ин. 4, 12). Мы вошли с Ним не только в безличное, промыслительно-космическое отношение, но и в личное отче-сыновнее общение. Поэтому-то «если сердце наше не осуждает нас» (но, конечно, самое-то сердце должно быть для своего суждения хоть сколько-нибудь очищенным от коры скверны, источившей его поверхность, и способным судить о подлинности любви), если мы сознаем сознанием оцеломудренным, что любим не словом или языком, но делом и истиною (1 Ин. 3, 18), то мы действительно получили новую сущность, действительно вошли в личное общение с Богом, мы имеем дерзновение к Богу, ибо плотской человек обо всем судит по-плотскому. Ведь кто сохраняет заповеди Его, тот пребывает в Нем, и Он в том. А что Он пребывает в нас, узнаем по духу, который Он дал нам (1 Ин. 3, 24). Если мы любим Его, то мы пребываем в Нем и Он в нас (1 Ин. 4, 13).

Но спрашивается, в чем же конкретно выражается эта духовная любовь? В преодолении границ самости, в выхождении из себя, для чего нужно духовное общение друг с другом. Если мы говорим, что имеем общение с Ним, а ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине (I Ин. 1, 6).

Абсолютная Истина познается в любви. Но слово «любовь» разумеется не в смысле субъективно-психологическом, а в смысле объективно-метафизическом. Не то, чтобы самая любовь к брату была содержанием Истины, как утверждают это некоторые религиозные нигилисты, не то чтобы ею, этой любовью к брату, все исчерпывалось. Нет, любовь к брату - это явление другому, переход на другого, как бы втечение в другого того вхождения в Божественную Жизнь, которое в самом Богообщающемся субъекте сознается им как ведение Истины. Метафизическая природа любви — в сверхлогическом преодолении голого самотождества «я=я» и в выхождении из себя, а это происходит при истечении на другого, при влиянии в другого силы Божией, расторгающей узы человеческой конечной самости. В силу этого выхождения «я» делается в другом, в не-«я», этим не-«я», делается единосущным брату, — единосущным, а не только подобно-сушным, каковое подобносущие и составляет морализм, то есть тщетную внутренне-безумную попытку человеческой, внебожественной любви. Подымаясь над логическим, бессодержательно пустым законом тождества и отождествляясь с любимым братом, «я» тем самым свободно делает себя не-«я» или, выражаясь языком священных песнопений, «опустошает» себя, «истощает», «уничижает» (ср. Флп. 2, 7), то есть лишает себя необходимо-данных и присущих ему атрибутов и естественных законов внутренней деятельности по закону онтологического эгоизма или тождества ради нормы чужого бытия. «Я» выходит из своего рубежа, из нормы своего бытия и добровольно подчиняется новому образу, чтобы тем включить свое «я» в «я» другого существа, являющееся для него не-«я». Таким образом, безличное не-«я» делается лицом, другим «я», то есть «ты». Но в этом-то «обнищании» или «истощении» «я», в этом «опустошении», или кенозисе себя, происходит обратное восстановление «я» в свойственной ему норме бытия, причем эта его норма является уже не просто данной, но и оправданной, то есть не просто наличной в данном месте и моменте, но имеющей вселенское и вечное значение. В другом, через уничижение свое, образ бытия моего находит свое «искупление» из-под власти греховного самоутверждения, освобождается от греха обособленного существования, о котором гласили греческие мыслители; и в третьем, как искупленный, «прославляется», то есть утверждается в своей нетленной ценности. Напротив, без уничижения «я» владело бы нормой своей лишь в потенции, но не в акте. Любовь и есть «да», говоримое «я» самому себе; ненависть же — это «нет» себе. Любовь сочетает ценность с данностью, вносит в ускользающую данность долженствование, долг, а долг ведь и есть то, что дает данности долготу. Это любовь единит два мира: «в том и великое, что тут тайна, что мимоидущий лик земной и вечная Истина соприкоснулись тут вместе» (Ф. М. Достоевский).

Любовь любящего, перенося его «я» в «я» любимого, в «ты», тем самым дает любимому «ты» силу познавать в Боге «я» любящего и любить его в Боге. Любимый сам делается любящим, сам подымается над законом тождества и в Боге отождествляет себя с объектом своей любви. Свое «я» он переносит в «я» первого через посредство третьего. Но эти взаимные «самопредания», «самоистощания», «самоуничижения» любящих только для рассудка представляются рядом, идущим в беспредельность. Поднимаясь над границами своей природы, «я» выходит из временно-пространственной ограниченности и входит в Вечность. Там весь процесс взаимоотношения любящих есть единый акт, в котором синтезируется бесконечный ряд, бесконечная серия отдельных моментов любви. Этот единый, вечный и бесконечный акт есть единосущие любящих в Боге, причем «я» является одним и тем же с другим «я» и вместе с тем отличным от него. Каждое «я» есть не-«я», в силу отказа от себя другого «я» ради первого. Вместо отдельных, разрозненных, самоупорствующих «я» получается двоица - двуединое существо имеющее начало единства своего в Боге: предел любви – да двое едино будут (Еф. 5, 31). Но притом каждое «я», как в зеркале, видит в образе Божием другого «я» свой образ Божий.

Эта двоица сущностью своей имеет любовь и, как конкретно-воплощенная любовь, она прекрасна для предметного созерцания. Если для первого «я» исходной точкой единосущия бывает истина, а для второго, для «ты», — любовь, то у третьего «я», у «он», такой точкой опоры будет уже красота. В нем красота возбуждает любовь, а любовь дает ведение истины. Наслаждаясь красотою двоицы, «он» любит ее и через то познает, утверждая каждого, каждое «я» в его ипостасной самобытности. Этим утверждением своим созерцающее «я» восстанавливает самотождество созерцаемых ипостасей: первого «я» как «я» любящего и любимого; второго «я» как любимого и любящего, — как «ты». Тем самым, через отдачу себя двоице, разрывом оболочки своей самозамкнутости, третье «я» приобщается ее единосущию в Боге, а двоица делается троицей. Но «он», это третье «я», как созерцающее двоицу предметно, само является началом для новой троицы. Третьим «я» все троицы срастаются между собой в единосущное целое - в Церковь или Тело Христово как предметное раскрытие Ипостасей Божественной Любви. Каждое третье «я» может быть первым во второй троице и вторым в третьей, так что эта цепь любви, начинаясь от Троицы Абсолютной, которая силою Своей, как магнит бахрому из железных опилок, сдерживает все, простирается дальше и дальше. Любовь, по блаженному Августину, есть «некоторая жизнь, сочетающая или сочетать стремящаяся».

Это и есть веяние Духа Святого, утешающего радостию созерцания вездесущего и все исполняющего сокровищем благим, подающего жизнь и своим вселением очищающего мир от всякой скверны. Но для сознания животворческая деятельность Его делается явной лишь при высшем прозрении духовности

Такова схема самообоснования личностей. Но как конкретно раскрывает себя любовь, эта центробежная сила бытия, исходящая от знающего Истину? Не останавливаясь на подробностях, напомним лишь общеизвестное место из «Гимна любви» апостола Павла, в котором сказано все: Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем: когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше (1 Кор. 13, 4—13).

О ЛЮБВИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ

В начале всякого размышления о христианском понимании любви вспоминаются слова апостола и евангелиста Иоанна Богослова: Бог есть Любовь (1 Ин. 4, 8). Казалось бы, эти слова вообще снимают какие бы то ни было рассуждения о любви: любовь наша хороша и сообразна христианству, если она похожа на Любовь, Которая есть Бог. Однако уже при более глубоком размышлении на эту тему становится очевидным, что все не так просто, и то, что мы в сфере человеческих отношений обычно называем столь емким и возвышенным словом «любовь», требует по крайней мере внимательного рассмотрения и детальной оценки в свете христологии, сотериологии и христианской антропологии.

Некоторые христианские мыслители различают любовь-дар и любовь-нужду. Пример первой из них — любовь к своей семье самоотверженного отца. Пример второй — любовь ребенка, который ищет у родителей защиты от непонятного и пугающего мира.

Любовь-дар очень похожа на Любовь Господню. Отец отдает Себя Сыну, Сын — Отцу и миру и, наконец, дарует Отду самый мир в Себе и через Себя. Любовь-нужда, напротив, на нее совсем не похожа. Однако самое недолгое размышление приведет нас к тому, что никогда и ни в ком не нуждается только очень эгоистичный и гордый человек. Люди и впрямь нужны друг другу — нехорошо быть человеку одному (Быт. 2, 18) — и в сознании это отражается как любовь-нужда. Ощущение полной самодостаточности плохой духовный симптом, как плохой симптом — отсутствие аппетита, ибо нам действительно надо есть

Наше духовное здоровье находится в прямой зависимости от нашей любви к Богу, а эта любовь почти целиком сводится к нужде. Лишь высокие духом дерзают говорить, что вышли за ее пределы. Но ведомые им высоты стали бы бесовской прелестью если бы они сочли, что им «ничего не нужно» от Бога. «Высшее не стоит без низшего», — читаем мы у одного из таких духовных подвижников. Те, кто испытал любовь-дар к Богу, били себя в грудь вместе с евангельским мытарем и взывали из глубин немощи духовной. Таким образом, любовь-нужда неотъемлема от высочайшего сознания духа. Человек ближе всего к Богу когда он, в определенном смысле, на Бога не похож и осознает эту непохожесть, эту несостоятельность и немощь. Отсюда следуют важные выводы, без которых невозможно размышление о любви.

Господь дал сходство с Собою всему тварному миру. Так, пространство и время отражают Его величие, всякая жизнь — Его творческую силу, человек — Его разум. В этом смысле всякий человек, независимо от его добродетелей и пороков, больше похож на Бога, чем низшие создания Божий. Но есть и другая близость — мы близки к Богу, когда верен наш путь к единению с Ним. Близость к Богу «по сходству» ограничена, замкнута, закрыта, как тупик. Сильный, свободный, уверенный в себе, самодостаточный человек не напомнит христианского святого, но греческого героя или персонажа утопического мифа. Наше подражание Богу в земной жизни должно быть подражанием Христу. Образец наш — Спаситель, не только во славе на Фаворе или по Воскресении Своем, но и в тяготах земной Своей жизни: на дороге, в толпе, среди настойчивых просьб, слов осуждения, угроз и бурных споров, которые не давали Ему ни отдохнуть, ни уединиться. Именно эта жизнь в немощи, так странно и разительно непохожая на жизнь Божественную в нашем понимании, не только похожа на нее — это она и есть здесь, на земле, в падшем мире.

Так и любовь ближе всего к Богу не тогда, когда она сильна, свободна, самодостаточна. Когда земная любовь берет на себя Божественные полномочия, она уподобляется в своей гордыне не Богу, а демону. Как и человеку, любви необходимо смирение. Ей необходимо то самое «умаление», тот самый «кенозис», который в высочайшей степени проявил вочеловечившийся Спаситель. Иначе мы придадим человеческой любви безусловную, ничем не окупленную ценность, которой она не заслуживает, оставаясь в рамках падшего земного бытия. В противном случае она станет не Богом, а кумиром, идолом, и разрушит нас, а заодно и себя.

Теперь, имея это в виду, рассмотрим подробней разные виды человеческой любви.

ЛЮБОВЬ-ПРИВЯЗАННОСТЬ

Начнем с самой обычной, повсеместной любви-привязанности. Самый простой ее пример — любовь к детям. Сразу видно, как нераздельно тут слиты любовь-нужда и любовь-дар. Если мать не родит, она умрет; если не покормит своего ребенка вовремя, она сама заболеет. Родительская любовь — это нужда, но нуждается она в том, чтобы давать.

Однако привязанность выходит далеко за пределы семьи. Она не знает различий пола, возраста, социальной принадлежности, даже биологического вида (вспомним нашу любовь к животным). Привязанность бывает почти незаметной, но она облекает, пропитывает нашу жизнь. Пропитывает она и другие виды любви. Скажем, влюбленность может просуществовать без нее очень недолго, а если просуществует — обретет меру человеческую, приблизившись к любви ангельской (любовь Данте к Беатриче, пушкинский «рыцарь бедный»), но чаще — к любви демонической, бесовской (вспомним, как быстро и губительно искажался на средневековом Западе культ «прекрасной дамы»).

Привязанность, к примеру, особенно ценна тем, что выводит нас за пределы своевольного выбора. Если у меня есть друзья — это еще ничего не говорит о моих добрых качествах: я выбрал этих людей, как выбрал книги, которые стоят у меня в комнате. Привязанность же учит нас сперва замечать, потом терпеть, а потом и ценить тех, кто по воле Божией оказался рядом с нами.

Но тут мы подходим к опасной черте. Привязанность обращает наш взор к чертам неприметным; она открывает нам в других образ Божий, как открывает его смирение святости. Быть может, это и есть сама любовь? Быть может, домашнее тепло и есть христианская жизнь?

Прежде всего, такое мнение противоречило бы словам Спасителя: Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 26), или враги человеку — домашние его (Мф. 10, 36).

На свете мало счастливых семейств. Иногда причина тому — ненависть и злоба, но очень часто дело именно в сильной любви. Свойства привязанности, как свойства всех земных ценностей, двойственны; они могут порождать и добро, и зло. Если дать им волю, не преобразить их духовно, они исказятся и вконец разрушат нашу жизнь.

Привязаться можно к каждому, поэтому каждый может ждать, что к нему привяжутся. Если же этого не происходит, у человека, не сломившего свою самость, возникает злобная досада, необычайно тяжелая, практически неизлечимая (вспомним неутолимые сетования тиранических отцов, которых на старости лет едва терпят, а то и просто не терпят взрослые дети) Те же, кто как бы должны испытывать привязанность особенно остро ненавидят близких, которые ждут от них любви. Когда неприятный человек непрестанно укоряет родных, кричит на них упрекает, обижается, они теряют душевное равновесие но ничего сделать не могут. Если в них и затеплится жалость к нему он уничтожит ее ненасытностью и жалобами. Таковы плоды того, что привязанность (когда она есть) дается даром.

Не лучше обстоит дело с непринужденностью, которую она порождает. Часто приходится видеть, как грубы бывают властные родители со взрослыми детьми или строптивые дети — с родителями. В современном обществе бытует убеждение что вежливость нужна только с чужими, а дома, со своими допустимы неуважение к другой личности, деспотизм, самодурство. На самом деле никаких исключений для вежливости и учтивости нет и добродетели эти основаны на принципе «не предпочитай себя другим». Чем официальное ситуация, тем строже выполняется этот принцип. На людях можно обойтись привычными знаками внимания, которые общество вырабатывает в течение многих столетий. Дома требуется истинная учтивость. Если этого нет, семью измучает, а то и разрушит самый эгоистичный ее член. То, как человек ведет себя дома, показывает, вежлив ли он или только умеет притворяться. Когда мы действительно считаем интересы других более важными, чем свои собственные, мы вправе держаться сколь угодно непринужденно; мы можем поддразнивать, подшучивать, разыгрывать, если помним о бесконечной ценности, безусловном достоинстве другого. Чем чище и выше привязанность, тем точнее она чувствует, когда ее слова не причиняют боли. «Домашний хам» дает себе свободу, чтобы тешить свое самолюбие или просто глупость. Если близкие этого не выдержат, он замкнется в злой досаде, бормоча про себя: «Ах, вот оно что, вежливость им понадобилась! А я-то думал, мы люди свои», и станет вести себя с оскорбительной, утрированной вежливостью. Дома же формальные «светские манеры» свидетельствуют как раз о невежливости. Домашняя учтивость совсем иная.

К досаде, которую порождает борьба себялюбий в семье, часто примешивается ревность. Дети или родители страдают ею ничуть не меньше, чем влюбленные. Особенно мучительна ревность домашних не к человеку, а к каким-то неведомым ценностям: посмотрите на неверующую семью, где кто-нибудь обратился, пришел в Церковь, или даже просто на семью стяжателей, где кто-нибудь решил жить скромно и по совести. Конфликт так тяжел, что поневоле вспоминаешь слова Спасителя о «домашних».

До сих пор речь шла о своекорыстных искажениях того рода привязанности, которую можно назвать «привязанностью-нуждой». У «привязанности-дара» тоже есть тяжкие искажения. Самый наглядный, привычный для всех пример — страстная материнская любовь, свойственная того рода женщинам, которых современная психология называет «сверхзаботливыми». Стоит ли описывать, как деспотична, навязчива, нетерпима такая любовь и как губительна она для ребенка? Истинная материнская любовь одаривает собой лишь затем, чтобы ребенок стал самостоятельной личностью, уже не нуждающейся в опеке. Цель хорошей матери — стать в конце концов ненужной. «Я больше ему (им) не нужна»,—это чувство—лучшая награда для нее, признание полного успеха воспитания. Мать же «сверхзаботливая» страстно хочет для детей только своего, ею выбранного добра, как Великий Инквизитор в романе Ф. М. Достоевского. «Ты мне потом спасибо скажешь, если сделаешь по-моему», — убежденно говорит такая мать. Совесть ее при этом чиста, ибо она действительно «не щадит себя» — недосыпает, устает и т. п.; отсюда она выводит, что эгоизма в ней нет, тогда как на самом деле она преисполнена самого худшего духовного эгоизма, которому свойственны полная уверенность в своей правоте и отношение к человеку как к вещи, а не как к личности.

Конечно, это касается не только матерей. Опасность эта очень сильна для учителей, воспитателей и, что особенно важно, для духовников, вообще для всех, кто по своей земной роли может решать что-то за других.

Очень тяжела привязанность деспотичных людей, когда они обращают ее на животное. Здесь ошибка кажется особенно невинной, ибо животное как бы и не личность. На самом же деле там, где исчезает личностное отношение к любимому, любовь превращается в чувство столь же мрачное и тяжелое, как и ненависть. Собственно говоря, деспотическая любовь так сильно смешана с досадой и неуважением, что ее трудно, а то и невозможно отделить от ненависти и господства. В каждом из нас таятся семена злобы. Если привязанность сама по себе завладеет нашей душой, семена эти прорастут, и любовь, которую мы склонны приравнивать к Богу, уподобится демону-искусителю.

ДРУЖБА

Перейдем к другому виду любви — дружбе. Прежде (в античности, в средние века, в эпоху Возрождения) и в новейшие времена дружбу ценили едва ли не выше всех прочих родов любви. Дело в том, что она в отличие от привязанности и влюбленности никак не связана с падшей, плотской природой человека и в эпохи, когда этой природой гнушались, дружба ценилась прежде всего. Примерно с XVIII-ХIХ веков природу и чувства восстановили в правах и по сравнению с «природными» видами любви дружба, наоборот, стала казаться бесплотной и пресной.

Кроме того, дружба соединяет личность с личностью, тем самым она уводит от «толпы» не меньше (если не больше), чем одиночество. В обществе, где массовое становится выше личностного, дружба не может восприниматься как положительная ценность, она под подозрением.

К сожалению, зачастую дружбе предпочитают подобное ей, но совсем иное явление, которое можно назвать «приятельством». Его и называют дружбой те, кто не ведает радостей личностного общения. Приятели, вероятно, есть у всех; друзья — далеко не у каждого. Дружба родится из духовного или хотя бы умственного родства. Для этого рода любви вопрос «Ты меня любишь?» означает «Ты видишь ту же самую истину?» Поэтому дружба возможна лишь тогда, когда у нас есть нечто, что важнее дружбы самой по себе.

На первый взгляд, дружба нужна обществу. Все великие религии (в том числе и христианство) зародились в кругу друзей-единомышленников. Многие науки, многие школы искусства возникли, когда несколько друзей обнаружили, что одинаково мыслят о чем-то. Но именно эта черта дружбы способна принести и большой вред. Собственно говоря, вопрос заключается в том, чему служит данный дружеский круг: добру или злу? Если он служит чему-нибудь дурному, вред, приносимый им, далеко превосходит тот вред, который нанесли бы обществу (человечеству) те же самые люди поодиночке.

Необычайная духовная сила дружеского союза, как и всякая духовная сила, может служить или очень высокому добру, или очень гнусному злу. Худшие наши грехи — именно духовные, как, например, духовная гордыня, духовная прелесть. Дружба духовна, и потому в ней таятся особенные опасности. Когда человек один в чужой среде, он застенчив, не уверен в себе, склонен сомневаться в своей правоте. Но стоит ему найти друзей-единомышленников, как взгляды его обретают потрясающую незыблемость. Дружба — школа добродетели, но и школа порока. Хорошего человека она сделает еще лучше, плохого — еще хуже. В дружбе прежде всего опасно то, что частная и оправданная глухота к чужому мнению может переродиться в глухоту полную и неоправданную, холодную и жестокую. Любые недостатки, приобретенные или закрепленные в дружеском кругу, становятся неизлечимыми. Особенно опасно, что к недостаткам этим, какие бы они ни были, прибавляется тягчайший из грехов — гордыня, оплот демонов.

Опознать гордыню «дружеского круга», как и эгоизм сверхзаботливой матери, нелегко, ибо она, казалось бы, лишена своекорыстия. На самом деле ей свойственно не личное своекорыстие, а «своекорыстие круга». Все мы знаем, какое оскорби тельное равнодушие к «чужакам» она способна породить. Поэтому надо особенно зорко следить за тем, чтобы ее не было в нашем общественном дружеском кругу, в нашей православной среде.

Дружба, ставшая кумиром, разрушает самое себя. Быть может, поначалу «гордыня круга» хоть как-то обоснована. Однако и это ненадолго. Круг, возомнивший, что он выше других, скоро забудет, что та или иная истина была для него ценнее общности. Он принимает уже не тех, кто видит, мыслит, верует так же, а тех, кто сумеет к нему подольститься. Появляется неизменная «помощь своим» против чужих, то есть лицемерие. Дружба, лишившаяся своей сути, превращается в приятельство самого дурного толка, в «нужные связи».

Таким образом, дружба, как и всякая естественная любовь, не может сама по себе спасти нас. Она духовна, опасности ее тоньше и потому она особенно сильно должна взывать к небесной защите. Тропа ее узка. Дружба не может существовать без взаимного восхищения, но она не должна становиться «обществом взаимных похвал». Она предполагает некоторую глухоту к «внешним», но не имеет права на презрение к ним. И чем выше истина, лежащая в основе дружбы, тем ужасней ее искажение. Если дружба основана на вере в Бога, искажение ее — бесовское.

Чтобы избежать этих опасностей, необходимо помнить, что дружба не награда за ум и вкус, но орудие Божие. Не мы правим дружеским пиром — им правит Господь. Он созывает наших гостей. Он избирает нас друг для друга не ради нашего самомнения, а ради Своих промыслительных целей.

Уточним одну немаловажную особенность дружбы: то, о чем только что шла речь, ни в малой мере не означает, что дружба должна быть «торжественной». Без легкости, без смиренной простоты дружба очень скоро обретет тот привкус напыщенной неправды, которая неразрывно связана для нас с фарисейской нетерпимостью и самодовольством.

ВЛЮБЛЕННОСТЬ

Род привязанности, которую в художественной литературе и в быту обычно зовут «любовью» — влюбленность. Прежде всего вынесем за пределы нашей темы просто вожделение; оно может входить во влюбленность, а может и не входить. Вожделение и влюбленность мы будем различать не из соображений нравственности, а ради точности. Вполне допустимы крепкие и ответственные союзы мужчины и женщины, в которых никакой влюбленности нет и даже никогда не было. Конечно, такой союз вряд ли будет ответственным и крепким, если он не основан на других видах любви: привязанности, милосердии или дружбе. Но сейчас речь пойдет о другом. В наше время многие считают, что влюбленность — плод или даже личина вожделения. На самом деле гораздо чаще человек испытывает поначалу совсем другое, почти духовное чувство. Влюбленному нужна данная личность, а не наслаждение, которое она может дать. Влюбленность чудотворно преображает нужду в поклонении. Влюбленный стремится к какому-то немыслимому в земной жизни полному слиянию с предметом своей любви. Чувство это уничтожает разницу между «я» и «ты», между «брать» и «давать».

Что же до вожделения как такового — до, так называемого, секса, — то следует сказать, что современные люди по отношению к нему впадают в две крайности: либо придают ему излишне большое значение, либо предпочитают о нем лицемерно умалчивать. Конечно, плотское соединение мужчины и женщины как земной образ союза между Богом и человеком, как природное таинство, вполне заслуживает серьезного отношения потому, что оно налагает серьезнейшие в мире обязательства. Но многие вещи, серьезные по своей сути, стали бы каким-то странным кумиром, если бы мы не относились к ним слегка иронично. Если мы не обожествляли страсть, мы гораздо легче перенесем ее исчезновение, а она по природе своей исключительно неустойчива.

Чтобы правильно относиться к вожделению, надо правильно относиться к телу. У людей встречаются три основных точки зрения на него: аскеты — язычники и христиане монофизитского толка — видят в нем что-то недолжное и унизительное, темницу души, пищу для червей, поборники материалистических воззрений поклоняются ему; истинный христианин, по выражению святого Франциска Ассизского, видит в нем «брата осла» — полезную, ленивую, терпеливую, смешную тварь, которая может и умилить нас, и рассердить. Конечно, бывают минуты, когда тело исполнено поэзии, но смешного и непоэтичного в нем гораздо больше. Если мы будем помнить об этом, мы избежим тяжелых страданий, связанных с разочарованием.

Нередко полагают, что опасность брака - в недолжной усладе тела (то есть в потворстве вожделению) или души (во влюбленности). На самом деле опасность иная - любостяжание, служение мамоне. Женатому мужчине или замужней женщине труднее искать только Царства Божия и правды его (Мф. 6, 33). Опасности этой можно избежать, если у обоих, у мужа и жены, одна и та же — христианская — система ценностей; но, к сожалению, это бывает намного реже, чем хотелось бы. Если муж или жена не старается жить по той же правде, брак исключительно тяжел, это крест, но бывает, что и такой брак приносит плоды. Конечно, не стоит, зная заранее о таком разномыслии, обрекать себя и другого на ежедневное мученичество; но если такое случилось в браке уже реально существующем, надо помнить, что неверующий муж освящается верующей женой, жена — мужем.

Христианские мыслители писали о том, что и Брак Христа с Церковью — крестный, мученический брак. Собственно говоря, столь тесное единение и не может быть легким. Это непрестанная забота, неистощимое прощение (прощение, но не попустительство!), снисходительность к слабостям другого и требовательность к себе. Все это возможно и даже неизбежно в браке христианском; бесплодно и пагубно другое — ради мужа или жены подчиниться закону «мира сего».

Чувство влюбленности очень сильно, оно сильнее страха перед несчастием и даже перед смертью. Влюбленность «не ищет своего», «побеждает страх», выводит за пределы себялюбия. Она похожа на райскую весть. Но в чистом своем виде она может привести к очень тяжкому злу. Обычно считают, что к греху легче всего приводит бездуховное, низменное чувство. Это не совсем так.

Влюбленность в наше время легко обожествляют, но божественность ее — по сходству, не по близости. Если мы пожертвуем ради нее любовью к Богу, милосердием к ближнему, она не может привести к Царствию Небесному. Ее полное самоотречение — лишь модель, заготовка той любви, которой мы должны возлюбить и Бога, и ближнего, она лишь приближает нас к Тому, Кто есть сама Любовь. Христос как бы говорит нам ее устами: «Вот так радостно, так жертвенно, так полно ты должен любить Меня и всякого меньшего из братьев Моих, а не этого лишь человека».

Но если влюбленный поклонится ей безусловно, она превратится из подобия Божественной в бесовскую. Опасность ее в том, что она требует именно безусловного подчинения и поклонения. Она по-ангельски не слышит зова самости, по-бесовски не слышит ни Бога, ни ближнего. Из всех видов любви она, на высотах своих, более всего похожа на Любовь Божию и потому легче всего становится идолом. Подчеркнем: идолом, ложным богом становится сама влюбленность, а не любимый человек. В браке просто невозможно обоготворять мужа или жену — этому мешает привязанность и домашняя простота. Но и вне брака навряд ли часто обожествляют влюбленных; влюбленные поклоняются самой влюбленности, и она легко берет на себя Божественные полномочия.

Когда человек говорит: «Я это сделал ради любви», он не стыдится, а гордится. У влюбленности свой закон, и те, кто ему подчиняются, выходят за пределы добра и зла. «Любовь» оправдывает их поступки - не только грехи против целомудрия и супружеской верности, но и (что особенно страшно) несправедливость, безжалостность. Ради влюбленности люди часто обижают родителей, оставляют детей, разрушают семьи, не считаются с ближними, заставляют их страдать.

Однако идол, как всякий лжебог. обманывает их. Влюбленность - самый непрочный вид любви. Пока человек влюблен, он об этом помнить не может. У него не надо просить обетов — он только и думает, как бы их дать, и «навсегда» - чуть ли не первое слово любовных объяснений. Даже тот, кто непрестанно влюбляется, каждый раз искренне думает, что именно нынешнее чувство вечно. Понять это легко. Влюбленность очень быстро и сильно меняет нас. Она мгновенно преодолевает нашу самость, одухотворяет похоть, ставит свои ценности выше всех земных радостен и мы, без всяких усилий выполняем заповедь о любви к ближнему, но лишь по отношению к одному человеку Но самой влюбленности никогда не удается сохранить для нас это состояние.

Тот, кто возлагает надежду только на влюбленность, неизбежно разочаруется и начнет винить другого или саму любовь На самом деле он может винить только себя за то, что понадеялся на простое, весьма преходящее чувство. Влюбленность дает за человека обеты, а выполнить их должен он сам. Люди, стремящиеся к истинному, ответственному союзу, знают, что это скромное с виду дело требует смирения, милосердия и благодати Божией, то есть жизни во Христе. Если всего этого нет, влюбленность гибнет и конец ее ужасен. Былые влюбленные мучают друг друга — берут, не давая, досадуют, борются за власть над другим, за собственную свободу, попирая милосердие, наслаждаются местью, унижением того, кого лишь вчера страстно превозносили. Жизнь их настолько же можно уподобить аду, насколько пору влюбленности они уподобляли небесам.

Таким образом, каждый из естественных видов любви гибнет, страшно искажается, если становится идолом, кумиром. Естественной любви недостаточно; жизнеспособна и добра она лишь тогда, когда на помощь ей приходят христианские добродетели и благодать Божия.

Когда этого нет, естественная любовь мешает любви к Богу. В наше время об этом труднее говорить, чем прежде, ибо естественная любовь сейчас состязается главным образом с любовью к себе и потому опасно требовать от человека, чтобы он отринул влюбленность и привязанность: быть может, он до них еще не дорос. Очень легко не любить ближних и думать, что это от любви к Богу. Некоторым совсем нетрудно ненавидеть жену или мать. Прежде, чем говорить о соперничестве естественной любви с любовью к Богу, подчеркнем эту опасность.

Верующие люди, особенно новообращенные, нередко считают, что нельзя прилепляться сердцем к кому-либо кроме Бога хотя бы потому, что любовь к людям чревата страданиями. Такой взгляд совершенно неверен. Господь ничуть не поощряет тягу к лишенной страданий жизни. Тяга эта типична не для христианства, а тля античных стоиков. Христос особенно любил Своего ученика Иоанна. Он плакал над умершим Лазарем. В сущности, высокая, «духовная» застрахованность от сострадания — просто миф. Если хочешь оградить свое сердце, не отдавай его ни человеку, ни животному, но тогда оно окажется скорее всего не во власти Бога, а в подчинении мелким греховным прихотям и бесу себялюбия.

Наверное, самая беззаконная, самая неистовая любовь не так противна Богу, как черствость: Я знал тебя, что ты человек жестокий (Мф. 25, 24). К Богу же мы приближаемся, не избегая страданий, а принимая их ради Него.

Конечно, всякая естественная любовь может стать неумеренной, но это не значит «неосторожной» или «слишком большой». Естественная любовь неумеренна тогда, когда мы предпочитаем ее, а не Бога, если встает такой выбор. Ее надо отвергнуть, когда она мешает следовать за Ним. Вспомним слова Христа о ненависти к родным (Лк. 14, 26). Разумеется, речь идет не о ненависти в житейском смысле слова — не о злобе, не о досаде, не о желании зла. Христос учит, что человек, служащий двум господам, возненавидит одного и возлюбит другого. Дело не в чувствах, не в отвращении и восхищении — такой человек будет служить одному, а не другому, соглашаться с ним. Наша «ненависть» к родным должна заключаться в том, чтобы мы не соглашались с ними, не слушались их, когда они требуют от нас измены заветам Христа. Они могут счесть это ненавистью, но это ничуть не противоречит заповеди почитай отца твоего и мать твою (Исх. 20, 12) и вообще любви к ближним.

Трудно это или легко? Властным людям — слишком легко, милостивым и любящим — очень трудно. Важно так поставить дело, чтобы близкие знали заранее, какими ценностями мы не можем пожертвовать ради любви к ним. Тогда и самый выбор, и семейный конфликт будет намного легче. Однако для христианина он всегда возможен и надо об этом помнить. В сущности, если возлюбленная или друг этого не понимают, лучше избегать такого брака и такой дружбы. Родителей и детей мы не выбираем, и ценностный конфликт с ними чрезвычайно распространен.

МИЛОСЕРДИЕ

Но кроме естественной любви есть еще и любовь благодатная. Прежде всего Господь делает нас соучастниками Своей Любви. Это совсем не то, что любовь-дар. Люди, любящие естественной любовью, хотят другому добра на свой лад и вкус. Кроме того, естественная любовь обращена лишь к тем, кто нам нравится, кто кажется нам достойным любви. Божия Любовь, действуя в нас, дает нам силу любить и невыносимых. Такая любовь обычно зовется милосердием. Каждый из нас нуждается в нем, но далеко не каждый умеет и хочет его принять. Нам хочется, чтобы нас любили за что-то; высший же вид любви, Любовь Божия, нас обожает. Тот же, кто может и хочет ее принять, уже вышел за пределы мирских отношений

Милосердие ни в малой мере не отменяет естественных видов любви. Напротив, они могут устоять и принести добрый плод лишь тогда, когда сплавлены с милосердием, как бы умножены на него. Любое проявление естественной любви, не содержащее греха, может стать проявлением благодарной любви-нужды или бескорыстной, ненавязчивой любви-дара. Игра, еда, шутка, беседа — все может быть формой, в которой мы прощаем или принимаем прощение, утешаем или принимаем утешение, не ищем своего. Полное, надежное преображение естественной любви — такой тяжкий труд, что, наверное, ни один падший человек не выполнил его; по-видимому, это удалось лишь святым. Однако без этого труда ни в каком виде любви ничего не выйдет.

Труд любви-милосердия — самый тайный из всех трудов. Мы и сами, насколько возможно, не должны его замечать. Хорошо, если мы начинаем игру с ребенком, который до этого провинился, чтобы показать, что мы его простили; но настоящее милосердие так настроит душу, что нам самим захочется поиграть с ребенком.

Нужно развивать в себе милосердие-нужду. Надо помнить, что в каждом из нас есть какая-то невыносимо отвратительная черта. Если человеку кажется, что можно прожить и без милосердия, без проявления терпимости, без кротости и жалости, то, значит, он еще не приобщился к христианской жизни.

Настольная книга священнослужителя, т.8, с. 412-433

См. также: